Семь, 12–18 августа 2002
Скульптор Рафаэль Арутюньян представляет новую грань своего таланта – живопись и графику. Более тридцати лет было отдано отсеканию всего лишнего от груды мрамора, гранита, дерева. И что же случилось, что толкнуло мастера перейти к мольберту и взять в руки не молоток и зубило, кисть и карандаш?
Ответы на эти и другие вопросы ниже, а увидеть все это можно будет на персональной выставке с 3 по 18 августа в Центре на улице Сакала, дом 3, в помещении театра «Ваналиннастудио».
Рафаэль, несколько лет тому назад вы закончили работать скульптором, но творчества не забросили. Пять лет тому назад, на прошлой выставке, которой вы подводили некий итог, была представлена скульптура, и вот вы вновь удивляете всех, но уже своим новым ремеслом. Как произошло такое перевоплощение?
У меня сложилось такое ощущение, что в скульптуре я из себя выжал все, что мог, возможно, это обманчивое впечатление и сказалась усталость, но все же я думаю, со скульптурой я попрощался. Сегодня у меня любопытство к рисунку, к графике. А начинать в графике – все равно что начинать с нуля. Но уж очень хочется. Успею ли приобрести мастерство в этой области, не знаю, но хочется остаток жизни посвятить рисунку. Да, я осваиваю новое для себя ремесло, но мне все равно, что обо мне скажут. Да, я в этом деле отчасти дилетант и не считаю себя профессиональным графиком, я профессионал в скульптуре. Но мне очень нравится и хочется рисовать, и я ничего не могу с собой поделать.
Почему вы выбрали именно скульптуру, с чего все началось?
В детские годы я любил вырезать из мела разные фигурки. Так случилось, что они попали в поле зрения Анны Ивановны Казарцевой – преподавателя кружка при Дворце пионеров. Именно она взяла меня к себе в кружок и помогла мне развить мои способности. А я буквально с первых уроков заразился этой болезнью под названием скульптура. После окончания школы я два года пробовал поступить в Художественный институт, сначала в Москве, потом в Ленинграде. Но каждый раз возвращался назад в Баку. Устроился на работу помощником машиниста холодильных установок на бисквитной фабрике и параллельно продолжал заниматься во Дворце пионеров: лепил портреты, делал из гипса копии античных слепков, рисовал – одним словом, учился.
В 21 год я поехал в Эстонию поступать в Таллиннский художественный институт и поступил. На первом курсе я занимался у будущего директора Академии художеств Яана Варена. На втором курсе к нам пришел замечательный скульптор Олав Мянни, а позже – Мартин Сакс. Вот мои учителя. Поэтому я считаю себя эстонским художником с армянскими корнями. Мой южный темперамент хорошо соседствует с прибалтийской сдержанностью.
Насколько вам, скульптору, легко заниматься живописью?
Живописцу, конечно, тяжелее заняться скульптурой, чем наоборот. Скульпторы, как правило, переходят на живопись, но зачастую это делают женщины из-за возраста, с годами становится трудно держать молоток, зубило. Но я не по слабости отошел от скульптуры, по-ка, слава Богу, силенки еще есть. Просто захотелось себя в цвете попробовать. Попробовал – понравилось. Пошел дальше, втянулся.
Ваша работа «Круговерть жизни» выполнена, как и многие ваши картины, в стиле коллажа. О чем она?
Действительно, жизнь крутит и вертит нами так, что никогда не знаешь, что может быть в следующий момент. На картине существуют детали, которые, если вдуматься, именно об этом и говорят. То пустое кольцо, то какая-то пуговица, то слайд, то деньги, что немаловажно в этой жизни. Причем, как видите, на советских деньгах у меня черная полоса. Лицо человеческое. Трудно объяснять картину литературно, ее надо воспринимать чувственно. Когда будете смотреть на нее, то наверняка поймете то, что я задумал.
Вы сказали, что скульптура – это серьезно. А что такое графика и живопись?
Как скульптор я должен видеть всю скульптуру в целом, как на выставке, я обхожу ее вкруговую. Она должна быть интересной с каждой стороны. Этим и отличается скульптура от живописи. В живописи, в рисунке, можно прийти в мастерскую и за вечер, под настроение, сделать то, что тебе не удавалось за неделю. А в скульптуре это опасно – можно отколоть лишний кусок. Потом клеить плохо, поэтому нужна методичная, сосредоточенная работа – работа мастерового. Когда ты берешься за материал – гранит, мрамор, даже за дерево – надо всегда быть начеку. Поэтому я утверждаю, что в скульптуре работают только фанатики.
Удалось ли вам постичь, в чем тайна искусства?
На этот вопрос так просто не ответить Тайна в сердце художника. Работа получается или не получается, это только сердцем своим улавливаешь. Нет никаких канонов в искусстве. Да вы и сами это знаете. Вначале идешь на ощупь, пока не дойдешь до результата, который тебя устроит. А как приходит вдохновение? Никто из художников не знает и не может ничего рассказать об этой тайне. Только знают – пришло оно или нет.
Как вам кажется, художник для того чтобы состояться, чтобы быть интересным, обязательно должен страдать?
Обязан. Без страданий не может появиться искренность. Без страданий невозможно докопаться до истины. Страдания, как это ни жаль, – мощный толчок к напряженным поискам. Конечно, лучше бы человек не страдал, но художник, страдая, шлифуется как художник.
Какие чувства должны быть особенно развиты у художника?
Мне кажется, на первом плане стоит сердобольность. Ну и, конечно, скульптору необходима сила. Душевная и физическая. Слабому в скульптуре делать нечего. Материал твердый, дойти до высот непросто, секреты постижения материала очень длительно раскрываются, а если работаешь в разных материалах, то еще длительнее. Есть скульпторы, посвящающие себя работе с одним материалом, но у меня был интерес ко всему. Может быть, я не достиг таких высот мастерства, каких бы достиг, работая с одним материалом, но тем не менее стремление постичь разнообразные секреты постоянно со мной. Да и много времени это все требовало, больше тридцати лет я работал в скульптуре.
Я знаю, что вам пришлось заниматься не только творчеством, а попросту много и тяжело работать, чтобы содержать семью. Трудно совмещать и то и другое?
Да, многие годы я работал каменотесом – надгробные памятники делал. Там каждый раз встречаешься с человеком, у которого горе. К тому же я частную практику вел у себя в мастерской – делал портреты усопших и, как правило, их заказывали молодым. Родственники старались мне в подробностях о них рассказать, порой совершенно жуткие истории приходилось выслушивать. А это, должен я вам сказать, испытание не из легких. Вот все и наслаивается на сердце. Когда ты крепкий мужчина, воин, то ничего, но я уже не воин. Мне уже тяжело. Слава Богу, что мне во сне ничего не снится, но иногда идешь по городу и вспоминается та или другая человеческая трагедия.
Художник всегда дарит частицу себя своей работе. Что от вас потребовало наибольшее усилие?
Все работы дороги как родные дети, выделить кого-то трудно. Отсюда и мысль, что ты больше всего любишь. Во все вложена моя душа. И я попытаюсь ответить. Наверно, в тех работах, где больше выстрадал.
Вы считаете достоинством непохожесть, многогранность, неповторимость, которая царит в творчестве одного художника?
Да. Потому что творческий процесс всегда должен быть напряженным, и повторяться недостойно самого себя. Я никогда не ставил себе задачи нахождения единого стиля в скульптуре, меня никогда не беспокоил вопрос узнаваемости моих работ по авторскому почерку. Сама форма произведения не значила для меня сущности его, а была лишь инструментом, подспорьем к тематической скульптуре, помогающим донести до людей мое понимание замысла на данный момент жизни.
Красота, она спасет мир?
Сейчас это наиважнейший вопрос нашей современности. Когда говорят о красоте, то, как правило, имеют в виду нравственную ее сторону, духовную красоту. Красота формы или линий, она как бы преходяща и – запоминается. Но если в ней нет духовного, если нет глубины, то она довольно быстро забывается. Но духовное, а под этим я всегда предполагаю нравственное, оно глубоко оседает в душе. И у нас сейчас с этим трагедия. Сами знаете, как мало люди сейчас интересуются духовной жизнью. Даже кино стало агрессивным, эти боевики и прочее не рассчитаны на духовное раскрытие образа, скорее – на какие-то внешние проявления. Я уже почти не верю в то, что красота спасет мир. Если так мы будем относиться к красоте, то негативное возьмет верх.
Любовь – это начало или продолжение чего-то?
Безусловно, любовь – продолжение красоты. Уродливое мы же не можем любить. Мы можем констатировать это как факт, но любим и влюбляемся мы в красоту. Конечно, любовь – наивысшая точка вдохновения. Любовь к женщине, к искусству, даже любовь к матери, казалось бы, такая ежедневная, обычная, привычная – все равно великая. Это вдохновение.
В любви невозможно притвориться?
Если и возможно, то не без того, что рано или поздно наружу выйдет ложь. Какой смысл? Уж лучше не делать этого.
Но любовь эгоистична?
В большой степени. Та же любовь к женщине предполагает эгоизм. Ты не хочешь ее делить с кем-то, и это естественно. А уж любовь к искусству, безусловно, эгоистична. Ведь не все художники очень одаренные. Многие способные, но не все очень одаренные и уж далеко не все – гении. А любят искусство все. Каждый по-своему. Понаблюдайте – и те и другие приносят себя в жертву этой любви. Тут нельзя сказать: «Ну, ладно, он – гений, ему можно». При жизни многие не были гениями, но любили искусство. К примеру, Поль Гоген – Парижа ему не хватило, ему надо было поехать на Таити и там застрять, развалить свою семью. Но он ничего не мог поделать с собой. Он не стал бы тем, кем мы его знаем. Да, любовь к искусству эгоистична. И те, кто придерживается другого мнения, я могу смело сказать это, они вряд ли художники.
Желание художника победить время. А что еще?
Победить время, выразить его… Можно и так сказать, если иметь в виду, что он хочет остаться на все времена. Победить время – значит, победить смерть. Ну, а как же иначе? Иначе, значит, только для денег. Ценность – выиграть внутри себя. Победить себя – гораздо сложнее. Знаете, у многих художников жизнь складывается так – или долго нет признания, или при жизни его вообще нет. Но каждый, я вас уверяю, знает – зря он работал или нет. Я в этом абсолютно убежден. Каждый про себя все знает. Про другого может ошибиться, а про себя – нет. Не всегда в этом можно признаться кому-то, но себе соврать трудно.
Ремесло – что это такое в вашем понимании? Многие придают этому слову негативный оттенок.
Это те, кто никогда не был рабочим. У меня глубокое уважение ремеслу. Когда мы смотрим алтарь Зарудского, вырезанный из дерева, у меня глубокое почтение к этому ремесленнику – я бы его больше назвал художником. Ведь это великое терпение и огромная любовь к своему ремеслу. Нам бы – всем художникам – не мешало учиться у него. Никакого негативного отношения к ремеслу у меня нет, но я признаю, что останавливаться на этом художнику не следует. Коли тебе даны крылья – то летай, к тому же используй то терпение ремесленника, которое необходимо в любом искусстве.
Насколько, как вы думаете, для художника важна оценка его труда?
Очень важна. Ну как это может не хотеться успеха? Мне всегда в таком случае вспоминаются слова Аллы Пугачевой, когда ее спросили: «Как вам нравится ваша сумасшедшая популярность?», она ответила: «Я просто купаюсь в ней». И так для каждого художника. Если пришло признание, ну, кто от этого откажется! Если оно не пришло, то имей мужество бороться за то, чтобы дождаться его.
Чего дождались вы в жизни?
То, что я ждал, я получил. Я очень счастливый человек. У меня прекрасная жена, мы вместе уже 38 лет, она верный друг мне. Я получил хорошего сына, его семью, замечательную невестку и, конечно, любимых внучек. Все человеческое у меня состоялось. Но что касается искусства, там все тяжелее. Со мной непросто, я ведь человек довольно сложный – и в быту, и в работе. Вот уж жена со мной намучилась.
Но основной путь пройден, каким он вам видится?
Оглядываясь на пройденный творческий путь, прихожу к заключению, что в целом я доволен. Доволен тем, что не сошел с изначально намеченного мною пути в искусстве, пути стремления к истине, требующего большой доли самоотверженности и бескорыстности, и, несмотря на все унижения, перенесенные от моих же собратьев по ремеслу, остался самим собой. Без Божьей благодати ничего не происходит в моей жизни.
Удовлетворение стало приходить в последние годы. Не удовлетворение от искусства, а от отношения людей к моему искусству. Думаю, что труд трудом, воля волей, цельность цельностью, но если присутствует Божья благодать, это самое лучшее.
Павел Макаров